Эмоциональные последствия советского воспитания

Внимание!

Cтатья не о политике, а только о психологических последствиях советского периода, о тех, кто рожден в СССР (а значит и обо мне, моих близких), наших детях и трансгенерационных травмах.

Философ Александр Зиновьев (тот, который дал меткое наименование перестройке – «Катастройка»), писал о советском человеке:

«…люблю и одновременно ненавижу, уважаю и одновременно презираю, восторгаюсь и одновременно ужасаюсь. Я сам есть Номо Soveticus. Потому я жесток и беспощаден в его описании»

Советская система образования и социализации представляла собой масштабный социально-психологический эксперимент, направленный на формирование «нового человека» - Homo soveticus (Зиновьев), Ноmо socialisticus (Булгаков С.), чьи ценности, поведение и даже эмоциональная жизнь подчинялись идеологическим и коллективистским императивам.

Опираясь на педагогические идеи А.С. Макаренко и некоторые интерпретации культурно-исторической теории Л.С. Выготского, советская педагогика стремилась к унификации сознания, подавляя индивидуальность ради «коллективного блага».

Однако вместо создания гармоничной, социально активной личности, эксперимент привёл к формированию устойчивых паттернов эмоциональной дисфункции, которые продолжают влиять на психику не только непосредственных участников советской системы, но и их потомков.

Подавление индивидуальности и формирование «риторической маски»

С самого раннего возраста в советской школе ребёнок обучался соответствовать нормативному образу «хорошего пионера/комсомольца», в котором личные переживания, сомнения и отличия от общепринятых взглядов считались проявлением девиантности. Как отмечает политолог и социолог Олег Хархордин (1999), в советской культуре доминировала «публичная самость» (public self), тогда как «рефлексивная самость» (reflexive self) - способность к внутреннему диалогу и самоосмыслению - подавлялась. Этот разрыв между внешним поведением и внутренним миром порождал хроническое напряжение, тревожность и склонность к депрессивным состояниям.

В условиях идеологической цензуры речь ребёнка чаще всего жёстко регулировалась: живые, эмоционально окрашенные высказывания заменялись стандартными клише вроде «я горжусь своей страной» или «мы строим коммунизм». Подобная практика способствовала ранней «речевой псевдовзрослости» - феномену, описанному В.В. Знаковым (2004), при котором дети внешне демонстрируют зрелую речь, но внутренне не обладают соответствующим аффективным и когнитивным развитием. Это разъединение между формой и содержанием речи стало одним из источников алекситимии - расстройства, характеризующегося трудностями в идентификации, вербализации и регуляции собственных эмоций.

Эмоциональная грамотность и дефицит эмпатии

Эмпатия, по определению Карла Роджерса, предполагает способность вчувствоваться в переживания другого человека без осуждения и стремления «исправить» его. Однако в условиях, где любое проявление индивидуальности воспринималось как угроза коллективной гармонии, развитие эмпатических навыков было системно ограничено.

Педагогика Макаренко, ориентированная на «коллектив как воспитательную силу», допускала жёсткий контроль и даже публичное осуждение несоответствующих членов. Такой подход формировал не столько сплочённость, сколько страх перед отличием и внутреннюю изоляцию.

Отсутствие тренировки эмоционального интеллекта привело к доминированию ригидного, логико-технократического мышления. Советская система особенно поощряла «технарские» профессии, где акцент делался на знаниях, правилах и стандартах, а не на креативности или межличностной чувствительности. Хотя такая подготовка обеспечивала высокий уровень базовых компетенций, она не развивала способности к инновациям, критическому мышлению или эмоциональному взаимодействию - что, в свою очередь, объясняет отставание СССР в гуманитарных и социальных науках, а также трудности адаптации многих специалистов в условиях рыночной экономики.

Эмоциональная травма и её последствия: алкоголизм, суициды, разводы

Психологическая цена подавления эмоций оказалась колоссальной. На постсоветском пространстве до сих пор сохраняются одни из самых высоких в мире показателей мужского алкоголизма, суицидальной активности и разводов (статистика ВОЗ, 2021). Эти явления не являются случайными: они отражают системный дефицит эмоциональной регуляции и поддержки.

Алкоголь в советской и постсоветской культуре выступал не просто как рекреационное средство, но как социально приемлемый способ «отключить» внутреннюю боль и избежать контакта с неосознанными аффектами. Такой механизм копинга особенно характерен для мужчин, воспитанных в духе «мужской стоики», где выражение уязвимости считалось признаком слабости.

Суициды, особенно среди мужчин среднего возраста, часто связаны с «эмоциональной безгласностью» - состоянием, при котором человек не видит возможности выразить страдание, запросить помощь или найти смысл в переживаемом кризисе (Joiner). Отсутствие культуры психологической поддержки и стигматизация психических расстройств усугубляли это бессилие.

Высокая частота разводов, в свою очередь, может быть интерпретирована как следствие эмоциональной дистанции в парных отношениях. Партнёры, не обученные честной и открытой коммуникации, часто остаются «вместе в одиночестве»: их взаимодействие строится на ролевых ожиданиях, а не на подлинной близости. Как показывают исследования в области привязанности (Bowlby), дети, выросшие в эмоционально холодных семьях, склонны воспроизводить аналогичные паттерны в собственных отношениях.

Межпоколенческая передача эмоциональной травмы

Травматический опыт советского человека не ограничился одним поколением. Современные исследования межпоколенческой передачи травмы (Kellermann, 2001; Danieli, 1998) показывают, что дети эмоционально подавленных родителей усваивают эти же модели: они либо копируют подавление чувств, либо, напротив, демонстрируют гиперэкспрессивность как реакцию на родительскую сдержанность. В обоих случаях нарушается естественное развитие эмоциональной саморегуляции.

Тем не менее, наблюдается и противотенденция: поколения, рождённые уже после распада СССР, активно стремятся к психологической грамотности, обращаются за терапевтической помощью и переосмысливают семейные паттерны. Это свидетельствует о потенциале посттравматического роста даже в условиях глубоких системных нарушений.

_____________________________________________

Итак, Homo soveticus - не просто исторический артефакт, а живой психологический феномен, чьи эмоциональные последствия до сих пор ощущаются в культуре, семье и индивидуальной психике. Его сильные стороны - дисциплинированность, трудолюбие, способность к выживанию в очень тяжелых условиях - контрастируют с уязвимостями: алекситимией, дефицитом эмпатии, трудностями в построении интимных отношений и склонностью к аддиктивному поведению.

Работа с клиентами по преодолению негативных последствий особенностей советского периода требует от психолога осознанного терапевтического и культурного процесса, направленного на восстановление права на эмоциональную подлинность. Только признавая травму прошлого, можно построить будущее, в котором человек ценится не за соответствие идеологическим шаблонам, а за целостность своей внутренней жизни.