Поворачивается, подходит к краю сцены, останавливается, поглаживает банан, чистит, бросает кожуру прямо под ноги, сует кончик банана в рот и застывает, глядя в пространство пустым взглядом.

С.Беккет "Последняя лента Крэппа".

Сто лет существованию психоанализа: много или мало? Может быть в своей истории он уже приближается к возрасту персонажа пьесы Самюэля Беккета [1] - возрасту между жизнью и смертью, когда все главное в жизни, которое возможно четко сформулировать, было уже произнесено, так что остается лишь неясное и несвязное бормотание, и бесконечно прокручиваемые ленты записей с обрывками былых идей и воспоминаний не покрывают зияющей мучительной пустоты и ощущения приближения конца. Есть ли у психоанализа тот край сцены, за которым ему уже нет места, где его пора списать как утаревший автомобиль, нелепо смотрящийся на стремительных современных хайвеях? Не указывают ли на замкнутость пространства сцены неотвратимые признаки старческого вырождения: окостенение идей и структур, постоянное возвращение к собственной истории, цитирование самого себя - все более навязчивое и скучное. Вместе с психоанализом близится к концу и XX век, унося вслед за собой столько тревог и надежд, столько бурных событий - век, детьми которого мы все являемся. Но провожая наш век, переворачивая очередную страницу истории и отправляя прошлое в небытие, мы совершаем символический ритуал, в котором эта грань с небытием, как это блестяще выразил Беккет, способна придать происходящему ту трагическую напряженность и уникальность, где банальное, существующее как-бы на пустом месте и даже старчески-маразматическое вдруг может возвыситься до гениального и пророчески-поэтического.

Психоанализ всегда играет с этой тонкой гранью небытия, заставляя мертвые слова аккамулировать живые потоки эмоциональных событий. Да, он бесконечно анализирует людей, мир, в котором мы живем, и самого себя. Анализ - слово, заимствованное из естественных наук. Оно означает разложение на части. Расчленение объекта анализа, разрушение его на составляющие части и элементы есть работа сил смерти. Анализ всегда на службе у смерти. Это ее незримый дух придумывает и разыгрывает свои жуткие спектакли на сцене аналитической сессии. Но ничто новое не может родиться, если при этом что-то не умрет. Только прокручивая снова и снова ленты своих воспоминаний, герой Беккета получает возможность увидеть с края сцены новое пространство - пустое пространство. Можно подумать, что анализ - исключительно негативная процедура, он ничего не предлагает, ничего не созидает, и его лингвистическая сортировка переживаний лишь расчищает место от хаотичных завалов, доставшихся в наследство от прошлого. Но в действительности негативная пустота, пустота от всего, дарующая долгожданное освобождение, - лишь обманчивый призрак, подобно миражу рассеивающийся при первых же попытках приблизиться к нему. Другая пустота, многозначная и неопределенная, свойственная часто только виденью умудренного опытом старца, созерцающего беспредельный внутренний и внешний космос с края своей сцены - вот истинный объект соблазнения психоанализа. Целый океан слов не выразит и сотой ее части. Самые глубокие истины и самые мощные инсайты бледнеют и меркнут перед ее невыразимым присутствием. Задача аналитических сессий служить катализатором, ускоряющим и фокусирующим развитие человека к этой пустоте.

Она мерцает впереди не как определенная точка отсчета, но скорее как сам способ взаимодействия с миром, способ смотрения на вещи. Юнг называл его немецким словом, которое означало в дословном переводе забеременеть объектом своего созерцания - такое взаимодействие должно приносить плоды, обогащать нашу жизнь. Метафора беременности говорит о способе проживания, которое дает начало другой жизни и тем самым продлевает себя в другой форме и другом пространственно-временном континиуме. Анализ - это даже не просто родовспоможение, но и обучение искусству вынашивания. Это развитие рефлексивной способности, если под ней понимать не склонность к самокопанию или логическую силу интеллекта, но способность отражать, быть зеркалом. Суфийская притча поворит об обычном человеке как о несовершенном зеркале, где правое отражается как левое, а левое как правое. Долгий путь отделяет его от настоящего зеркала, способного отразить всю полноту универсума без искажений. В таком зеркале каждый мимолетный отблеск является спонтанным выражением творческой активности сознания, в бесконечных метаморфозах движущегося к своим горизонтам.

Культуральный фон глубинной психологии.

Говоря о глубинной психологии, мы часто используем модель моря, где то, что находится на дне, может сильно отличаться от того, что на поверхности. Там действуют свои законы и совсем другие мощные течения определяют характер существующей там жизни. Но именно эти скрытые слои и процессы часто имеют решающее влияние. Анализ подобен отважной научной экспедиции, в которой ради установления истины приходится погружаться во мрак и неизвестность. Этот образ исследовательского погружения и обнаружения ядра, вокруг которого центрируется бессознательная психическая жизнь индивида, лежал в основе теории комплексов Фрейда. Эта вертикальная структурная модель пронизывает все научное мышление. Если бы естествоиспытатель стал препарировать человека, то под кожей он смог бы обнаружить мышцы, в мышцах волокна, в волокнах протеины, в них молекулярные блоки, а в последних при хорошем приборном оснащении вероятно смог бы разглядеть элементарные частицы. Любой анализ есть редуктивная процедура. Уходя в глубины в поисках одной единственной истины, мы вынуждены выпустить из поля зрения поверхность с ее сложным рельефом и многообразием форм. Но пытаясь извлечь более четкое изображение дна, не делаем ли мы зеркало все более кривым, так что уже невозможно разглядеть вещи, находящиеся совсем близко. Кроме того изолируя объект исследования, мы не можем больше изучать его жизнь в свойственной ему естественной среде. Можно ли понять что-то о жизни рыб, покупая рыбное филе в магазине? Одна из знаменитых дзэнских загадок звучит так: как выглядит пламя свечи до того, как ее зажгли? Если свечу не зажечь, то ее пламени не увидеть. Пламени свечи нет без и вне самой свечи. Человек существует не изолировано, он является частью социальной среды, культурного поля. Могут ли его проблемы оказаться независимыми от этого поля вообще? Вертикальная научная модель игнорирует этот вопрос, рассматривая гипотетического изолированного субъекта, и его психику как замкнутую. Но если говорить о зеркале, то его способность отражать не ограничена, и можно наблюдать бесконечные узоры и паттерны на его поверхности. Они имеют свои законы, которые мы получаем в наследство, частично вместе со своим биологическим телом в силу видовой принадлежности, а частично вместе со всей осваиваемой нами культурной средой - плодом деятельности всех предшествующих поколений человечества. И врядли можно отрицать, что культурные формы опосредуют любые душевные процессы и обладают самостоятельным влиянием на них. Вспышка сверхновой звезды или гроза в Южной Африке могут откликаться в нас не меньше, чем наши инстинктивные побуждения. Поэтому многие последующие развития в психоанализе возникли из вопроса о роли и месте культуры и коллективного вообще в психической истории индивида.

Конечно, Фрейд был наследником XIX века, классической немецкой философии и нарождающегося научного мировоззрения. Наука в каком-то смысле противоположна традиционной культуре, она предлагает свои ценности и идеалы. Поэтому она неизбежно по-своему религиозна. В свое время она казалась новым спасительным языком, может быть единственным со времен строительства Вавилонской башни, который мог бы стать мета-языком, позволяющим представителям разных человеческих субкультур преодолеть противоречия и барьеры, начать общаться и строить коммуникативные тропы для взаимодействия и взаимообогащения гуманитарного и материального. Это отвечало потребностям развивающегося по техническому пути Западного мира. Но сегодня более чем очевидны издержки общества массовой культуры, в котором научная парадигма задает такую универсализацию, даже скорее унифицированность, которая уже не поощряет раскрытие индивидуальности, как было в начале века, но навязывает еще более сильную коллективную идентификацию, душащую глубинные потребности в осмысленном бытии. Страх перед генетическими экспериментами и ядерным оружием - вот типичные примеры теневой стороны новой "научной" культуры, антигуманной и нечеловеческой в своей сущности. Обе современные отрасли науки - вершина ее развития - и генетика и ядерная физика, аппелируют к невидимым, но могущественным силам, способным созидать и разрушать органические и неорганические миры. Они верят в некие высшие объективные законы, стоящие по ту сторону жизни и смерти, и человеческого бытия. С психологической точки зрения, лишенная каких-либо подлинных корней в толще культуры, научная традиция становится примитивной религией, основанной на самых архаичных представлениях, и поэтому заряженной сырой необузданной архетипической мощью. Постоянно аппелируя к внеличностному и безобразному (власти аксиом и уравнений), она противостоит внутренней духовной жизни и имеет тенденцию к поглощению и разрушению индивидуальности.

Наиболее ярко "научную" установку в культуре исследовал великий традиционалист Рене Генон. Он смело называл наш век "темным", а науку "профанической", дающей лишь нагромождение фрагментарного, разрозненного и иллюзорного знания. [2] Действительно, наука базируется на "экспериментализме", на вере, что подлинное знание заключается в теориях, которые можно доказать с помощью фактов. Но даже такой ярый поборник экспериментальных методов как Клод Бернар, сам признавал, что факты можно интерпретировать только с помощью заранее составленных представлений, без которых они вынуждены оставаться "грубыми фактами", лишенными всякого смысла и всякой научной ценности. Кроме того одни и те же факты объясняются с помощью самых разных теорий. Генон отмечает, что в отличии от традиционного знания, возникшего из постулирования определенных принципов, проверенных многовековым человеческим опытом, современная наука лишь имитирует знание, т.к. занимается чисто гипотетическими конструкциями, не имеющими гармоничного и надежного основания в истоках человеческой культуры, и являющимися только выходами индивидуальной фантазии или сиюминутных требований практики.

Именно этот научный пафос начала века создает ореол теории Фрейда, который называл свое учение о сновидениях "полосой научной целины, отхваченной у суеверия и мистики". "Где было не-Я, да будет Я", - сказал он однажды афористически. Юнгианский аналитик Майкл Фордхам говорил, что люди часто не могут увидеть красоту аналитического метода, называя его принижающим эпитетом "редуктивный". Но даже не признавая этот метод, нельзя не оценить другой не менее важный его аспект: это труд по освоению целины, по обработке новых земель. [3] Этот цивилизаторский, даже колонизаторский дух пытливого фанатика-ученого до сих пор побуждает психоанализ отстаивать свое право называться "наукой о бессознательном" - наукой аналитической, беспощадно разоблачающей "не-Я" под всеми его инфантильными и инфернальными покровами. В обыденном сознании прочно закрепился образ аналитика, как человека, держащегося отстраненно и склонного к умным, догматическим размышлениям - человека, пытающегося везде и во всем быть "объективным". Психоанализ "классический" - удел людей, имеющих скорее естественно-научный склад ума, так сказать "физиков", способных к героическому самопожертвованию ради призрачной высшей истины, которые смогли бы как отец-основатель всю жизнь провести в трудах и борьбе, и умереть сражаясь, как Фрейд от рака, подобно воину предпочитающему погибнуть на поле боя. Научный идеал - это всегда сражение постулированной интеллектуальной схемой против хаоса материи, в конечном счете против собственной психической и соматической реальности. Отстаивая вечность, незыблемость и целительную силу интеллектуальной истины, психоанализ борется со смертью, но в силу своего метода неизбежно трудится на ее стороне.

Юнгианский аналитик Рафаэль Лопес-Педраза называет интеллектуальность в психологии титанической чертой. [4] Мир титанов - предшественников олимпийских богов - это царство стихийных сил природы, пребывающих в постоянном противоборстве в процессе творения. Он не был структурированным и не знал еще порядка, законов, границ, привнесенных "цивилизованным" правлением олимпийцев. Лопес-Педраза сравнивает его с миром идей, наполненным голыми абстракциями, но хронически лишенным образов. Поэтому ему свойственна и избыточность и пустотность одновременно. Мандельштам отразил это очень точно, начиная свое стихотворение строчками: "Нам союзно лишь то, что избыточно. Впереди не провал, а промер". Ум, интеллект действительно не знает границ. Его притязания безграничны. Он лелеет себя фантазиями всемогущества. Его ничто не сдерживает, и он стремится все дальше и дальше в своем хаотическом творчестве. Находясь в основании всей современной западной культуры, титанизм постоянно поощряет к избыточности и необузданности. Наиболее ярким примером повседневности нашего титанизма может служить сфера информации. Мы все больше превращаемся в информационное существо, потребляя ее в огромных количествах. Нам требуются все более грандиозные скандалы, катастрофы и войны с экранов телевизоров и страниц газет. Мы поклоняемся сенсациям, рекордам и суперменам - всему сверх- и не- человеческому. Но реальное место этой страсти к избыточности - черная дыра, лакуна, пустота. Информация без-образна и без-личностна. Как заметил французский философ Бодрияр, она лишь дразнит и соблазняет, но не приносит никакого удовлетворения, превращая зрителя в пассивного потребителя. [5] Не передавая события, она пустотна и направлена на пустоту в зрителе, удерживая его от контакта с реальностью. Реальное событие предполагает живое теплое человеческое присутствие, сопричастность, со-бытие, которое может принести только культура созерцания образов, идущая навстречу потребностям души, а не прихотям ума.

Точно также титаничность современной психотерапии в том, что она имеет много рецептов, предписаний и умных советов. Но все эти бесконечные анализы и постоения не помогают душе гармонично жить в своей собственной психической реальности, питаясь от своего настоящего глубинного источника. Лопес-Педраза указывает и на другую особенность культурального фона глубинной психологии - противоречие между монотеизмом и политеизмом (если говорить о них не в смысле теологических концепций, а как о психологических установках). Многие исследователи истории психоанализа обращали внимание, что разница позиций Венской и Цюрихской школ имела культуральные и национальные корни. Близость Фрейда к монотеистическому полюсу не могла не отразиться на его восприимчивости к типично ветхозаветным фантазиям об избранности, об особой миссии, о расовой чистоте. Известно, что Фрейд догматизировал идеи психоанализа, канонизировал себя в качестве главы школы и требовал для своих сторонников жестко следовать "единой звезде для всех", вместо того, чтобы каждому обрести свой собственный путь. Кроме того исследуя в ранний период своей истории причины образования неврозов, психоанализ поставил в центр психической жизни индивида комплекс вины. Вина и механизм власти, основанный на создании чувства вины, являются одним из наиболее характерных признаков монотеистической установки. Со времен первородного греха груз вины заставляет людей проецировать ее на других, что приводит к психопатическим эксцессам, жестокости и непримиримости монотеистической культуры.

С другой стороны психология Юнга полиморфна, она служит примером индивидуального синтеза разнородных культурных источников, не только христианского монотеизма, но и разных традиций политеизма: греко-римского, кельтского, восточного. Юнг признавался по поводу своих алхимических опусов: "Я пишу как язычник, хотя я христианин". Если монотеистическая риторика абстрактна и безобразна, то книги Юнга воплощают яркий, живой, эмоциональный стиль письма. Они являются примером языческой, политеистической риторики. Языческий космос со множеством персонажей предлагает свободу в индивидуальных верованиях. Он ничего не навязывает. Такая установка предполагает терпимость и принятие, позволяет со-существование множества равноправных моделей жизни и человеческой самореализации. Насыщая нашу внутреннюю, духовную жизнь образами, политеизм придает форму, освящает и трансцендирует множественные импульсы и аффекты в человеческой природе, организует легкий доступ к самым разным уголкам души. Монотеизм, напротив, навязывая единую концепцию и редуцируя образы до теорий, теряет способность придавать рамку, границы психическим проявлениям, персонифицировать и гуманизировать их архетипическую энергию. Поэтому единственным путем для него остается подавление, основанное на механизме вины и страха. Монотеистическая установка всегда по крайней мере потенциально фанатична и психопатична.

Этот культуральный экскурс был необходим, чтобы лучше понять роль и место теории и техники в современном юнгианском анализе, который мы будем обсуждать далее, потому что, конечно, аналитическая психология не может избежать концепций. Если сравнивать историю психоанализа с историей естественных наук, то до работ Фрейда и Юнга человеческие представления о психике были подобны, например, знаниям в биологии до теории эволюции Дарвина или знаниям в химии до периодического закона Менделеева. Революционные переломы в любой науке происходят при открытии фундаментальных закономерностей более глубокого порядка, что позволяет свести воедино ранее существовавшие разрозненные наблюдения. Важно лишь не использовать теории защитным образом, закрываясь ими от признания существования реальных феноменов, не помещающихся в рамки ограниченного знания. В этом смысл желания Юнга создать открытую теоретическую систему свободную от догм, сделать аналитическую психологию идущей в ногу с пульсацией всего гуманитарного космоса человечества, сделать ее наукой политеистической, способной дать возможность бесконечного разнообразия творческого самовыражения для любого человека, вступившего на путь подлинного раскрытия своей индивидуальности. И может быть один из самых необходимых элементов юнговского подхода - это скромность. Он не уставал повторять, как молодо сознание по сравнению с возрастом бессознательного, как еще молода психология по сравнению с религией, мифологией и другими укорененными в культуре формами духовной жизни человека. Эта скромность проявилась, в частности, в нежелании иметь учеников или последователей, и в трудностях в отношении согласия на основание Института Юнга. В сущности она стала и центральной отличительной чертой практики юнгианского анализа, где аналитик непосредственно сталкивается с непостижимой тайной другой человеческой души, а через нее с древним и могущественным коллективным бессознательным, культурным наследием человечества, или, как вероятно мы могли бы сказать сегодня, с феноменом сознания вообще.

Техника юнгианского анализа.

Главными пунктами техники психоанализа Фрейд считал: 1) метод свободных ассоциаций и 2) четкое различение позиций аналитика и анализируемого. Последнее означает, что аналитик обладает необходимыми знаниями и с помощью специфического психоаналитического метода интерпретации может помочь пациенту в познании собственных бессознательных конфликтов. В такой модели аналитик воплощает сознание, а пациент бессознательное. Их позиции не равны. Дистанция является необходимым условием лечения. Конечно, развитие психоанализа от первоначально познавательной ориентации к клинической внесло заметные коррективы в эти положения. Но сущностью классической аналитической работы, о чем мы писали ранее [6], осталось отношение к переживаниям пациента как к тексту, неясности и пробелы которого следует исправить опытному редактору. Жак Лакан, наиболее глубоко исследовавший лингвистические аспекты бессознательного, признавался, что "искусство анализа состоит в многообразии прочтений партитуры, которую речь записывает в регистрах языка. [7] Психоанализ в этом является наследием скриптуальной культуры, помещавшей слово и идею на трон человеческого бытия - культуры, все более сдающей свои позиции в наши времена постмодернизма.

Юнг первый стал говорить о феноменологических и экзистенциальных аспектах в психотерапии, рассматривая переживания, как нередуцируемые феномены душевной жизни, имеющие самостоятельную ценность, и психоанализ, как встречу и попытку взаимопонимания двух реальных людей. Но он шагнул гораздо дальше гуманистической установки, когда показал анализ, как алхимический и архетипический процесс. Алхимия, как искусство трансмутации грубой материи, является наилучшей метафорой для понимания всей сложности аналитической техники. Все компоненты помещенные в реторту претерпевают превращение. И успех алхимической работы определяется не только герметичностью сосуда и правильными пропорциями, но и взаимодействием компонентов на символическом уровне - синтезом их невидимых сущностей. Только тогда возможно получение подлинного золота - чего-то ценного, совершенного, не подверженного коррозии, вечного. Так же и в анализе исцеляющий эффект определяется глубинным взаимодействием сознательных и бессознательных компонентов аналитика и пациента. Аналитик не может оставаться объективным экспертом, он должен быть эмоционально, личностно, даже в какой-то мере бессознательно вовлечен в происходящее. "Белый халат", отстраненность и параноидальный взгляд на все через "очки патологии" являются очень опасной привычной в психоанализе. Известен анекдот на эту тему, где пациент спрашивает психоаналитика: "Доктор, почему вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?" "Почему бы нет?" - отвечает доктор. Юнг считал, что аналитик может выражать себя довольно свободно на сессиях. Он не только выясняет и интерпретирует, но может делиться собственными чувствами и эпизодами из жизни, спорить, шутить, давать советы - в общем вести себя как реальный человек. Иногда уместно подержать пациента за руку или сделать что-то невербальное в этом роде, просто выражая человеческую поддержку. Только при максимальной открытости возможен диалог сознания и бессознательного в аналитическом пространстве. Более подробно эти моменты отражены в концепции "раненного целителя" юнгианского аналитика Адольфа Гуггенбугль-Крайга. [8]

Юнг считал процедуру анализа близкой к обычным человеческим отношениям. Это диалектический процесс, где позиции сторон очень условны. Конечно, он начинается как ассиметричный. Но по мере того как пациент постигает экзистенциальную рельность другого человека, сравнивает свой способ организации переживаний с его, перенимает аналитические функции, отношения становятся равными и симметричными. Аналитик действует как противоположный полюс к пациенту, что позволяет проявляться компенсирующей и дополняющей силе бессознательного. И аналитику требуется много открытости и мужества встретить собственные теневые качества, проявление которых может оказаться необходимой частью процесса лечения. Поэтому, кстати, Юнг первый в истории психоанализа отказался от использования кушетки, предпочитая равную ситуацию "лицом к лицу", и начал делать акцент на изучении контрпереносных реакций аналитика, могущих дать ценную информацию о подводных процессах в интерактивном поле. Лечебный эффект является результатом взаимного влияния целостного бытия аналитика и целостного бытия пациента. Тем не менее по замечанию юнгианского аналитика Марио Якоби их отношения совершенно отличны от любых других человеческих отношений в том, что имеют особую цель. "Это не те отношения, которые продолжают ради них самих. Цель анализа - установить отношения между сознательным эго и бессознательным. Присутствие аналитика, как реального человека со всеми его человеческими слабостями, в то же время является инструментом, служащим Самости". [9]

Юнг не придавал большое значение частоте сессий и жесткости правил анализа. Известно, что он иногда предлагал пациентам "домашние задания". А с некоторыми пациентами из других стран продолжал работу по переписке. Все это недопустимые вольности, разрушающие "аналитичность" отношений с точки зрения метода Фрейда. Юнгианский аналитик Майкл Фордхам описывает случай, когда на одной из сессий с пациенткой, у которой был маленький сын, он сделал интерпретацию о ее инфантильных сексуальных фантазиях о том, что сын хочет подсмотреть ее гениталии. Пациентка неожиданно ответила: "Это вы хотите подсмотреть". Вместо проработки этого высказывания как делюзивного переноса, Фордхам в соотвествии с юнгианским проспективным подходом увидел в этом поступке желание побольше узнать об аналитике, лучше познакомиться. Он сказал, что вероятно она права. И начал говорить о себе, допустив тем самым временную смену ролей, когда фактически анализируемым стал он сам. Этот "неаналитический" поступок способствовал прогрессу в лечении. [10]

Юнг пересмотрел и "святая святых" техники психоанализа: метод свободных ассоциаций. Он убедительно показал, что свободное ассоциирование имеет линейный характер и приводит к уже известным, постулированным теорией комплексам инстинктивного характера либо к реальным событиям и людям из прошлого. При этом оно уводит от актуальных переживаний пациента. Метод Фрейда подобен детективному расследованию. Следы преступления налицо, и нужно выяснить причины. При этом преступник на допросе всячески пытается скрыть истину, но опытный следователь, слушая его спутанную и нелогичную речь, сумеет отыскать безошибочные улики и довести процесс до разоблачения. Его интересует только сама фактическая картина события, а не ее субъективное переживание преступником. Вопрос, составляющий фон свободного ассоциирования: "Что скрывает, прячет бессознательное?"

Юнг же предпочитал смотреть на бессознательное с точки зрения его целей, а не только подавления. Бессознательное имеет свое собственное существование, смысл и пути познания. И не менее важные, чем сознательная личность. Он предложил циркулярную, круговую модель обсуждения, побуждая постоянно возвращаться к содержанию переживаний или образов сна. Это позволяет человеку оставаться в контексте перживания, прочувствовать энергию каждого образа, те эмоциональные реакции, которые он привносит в жизнь и то богатство символического содержания, которое он выражает. Он как бы постоянно спрашивал: "Что бессознательное пытается вам сказать этим образом? Что оно пытается сделать? Какой ваш внутренний психический процесс связан с этим образом?" Только доверяя своим переживаниям, со всей их иррациональностью, тонко исследуя свой внутренний мир, современный человек может избавиться от отношения к себе как к вещи, как к объекту, которое запрограммированно культурным сценарием общества массового потребления и является одной из основных культуральных причин массовой невротичности. Юнг считал, что для подлинного разрешения конфликта мало только интеллектуального понимания и сознательных волевых усилий. Для этого нужно привлечение символов. Символ - и рациональный и иррациональный одновременно - способен объединить и трансцендировать противоположности в психике. Только символы могут выступать агентами диалога сознания и бессознательного. Именно техника кругового ассоциирования позволяет символам раскрыть свой трансформирующий потенциал.

Обобщая основные элементы техники психоанализа, приведем таблицу из статьи юнгианского аналитика Зинкина. [11]

Фрейд Юнг наука искусство принцип логоса принцип эроса делание бессознательного сознательным (инсайт) эмоционально-коррективный опыт акцент на технике акцент на спонтанности мышление, категоризация, различение чувства, отношения, рост и трансформация

Зинкин пишет о трех необходимых условиях анализа:

1. Довольно сохранные границы. Пациент должен различать "я" и "ты", осознавать обоих участников аналитического процесса как отдельных людей.

2. Способность принимать анализ как условную ситуацию. Анализ подобен театральной драме, в которой актеры и публика, знают, что события рельно не происходят, или подобен детской игре. Эта условность позволяет пациенту получить опыт безопасного выражения сильных чувств в аналитическом пространстве, учиться ассимилировать их энергию. Аналитик в свою очередь может делать интерпретации, что пациент видит себя "таким и таким", зная, что в действительности пациент не "такой". Анализ, как и любая игра, является символическим актом, разводящим и снова сводящим реальное и воображаемое. Он является организованным ритуалом, поддерживающим и сохраняющим живыми переживания пациента, что позволяет ему учиться совмещать эти два измерения жизни.

3. Искусство быть пациентом состоит в способности добровольно передавать части себя аналитику, особенно те части, которые включены в оценивание, организацию, сравнение и различение. Часто только делегировав кому-то функции контроля, человек может позволить себе быть таким, каков он есть. Для многих пациентов, страдающих от столь свойственного современным людям расщепления внешнего и внутреннего, аналитическая приемная становится тем единственным местом, где они могут побыть с собой, соприкаснуться со своим внутренним миром. Важно, чтобы это делалось без потери границ личности. Т.е пациент должен уметь взять назад эти свои функции - они временно переданы аналитику, но не утрачены. Если пациент не способен быть пациентом, то аналогично он не позволит аналитику быть аналитиком.

Психоаналитик Райкрофт [12] описывает четыре символических момента в позиции аналитика.

1. Аналитическая приемная должна быть спокойным местом с закрытой дверью. Важно соблюдение рамок процесса и гарантия от прерываний.

2. Аналитик несет ответственность за пациента. Он должен быть надежным и доступным, чтобы пациент смог довериться и позволить себе безопасные регрессии и зависимость, необходимые для лечения.

3. Важен последовательный позитивный настрой аналитика. Многие исследователи выделяли подлинность, ненавязчивое тепло и бережную эмпатию как главные условия успешного лечения для любого вида терапии. Забота аналитика должна быть не надуманной или показной, не компенсаторной и не частью идеологии "делания добрых дел". Юнгианский аналитик Кеннет Ламберт говорил о способности аналитика к агапе - любви в библейском смысле, сочетающей эрос, гуманистические чувства, уважение и жертвенность, идущие от сердца, от целостной личности. [13]

4. Интерпретация является знаком того, что, во-первых, аналитик заинтересован, что он присутствует и живо реагирует и, во-вторых, что он понимает и помнит пациента. Интерпретация означает, что чувства и отношения пациента известны и разделяемы другим, что они не являются чудачеством, чем-то недопустимым или неуместным. Т.о. интерпретация служит взаимному подтверждению психических реальностей.

Юнг предлагал линейную модель психотерапевтического процесса. [14] В качестве первой стадии он выделял исповедание, признание или катарсис. Эта процедура более или менее аналогична известным религиозным практикам. Любое душевное движение начинается с попытки избавиться от ложного и открыться истинному. Вторую стадию - прояснение причин - он связывал с фрейдовским психоанализом. На этом этапе человек должен освободиться от "неадекватных детских притязаний", "инфантильного потакания себе" и "ретрогрессивной тоски по раю". Третяя стадия - обучение и воспитание - близка к адлерианской терапии. Она направлена на лучшую адаптацию к повседневной реальности. Наконец, четвертый этап - психическую трансформацию - объект своего главного интереса, Юнг противопоставлял трем предыдущим. Однако очевидно, что совершенно невозможно представить реальную терапию как последовательную смену стадий. Поэтому многие аналитики предлагали свои структурные метафоры для лучшего понимания динамики аналитических отношений.

Один из самых простых образов - это спиральный процесс, имеющий тенденцию то к расширению, то к сужению. Партнеры находятся на противоположных концах и периодически меняются местами, подобно тому как по неумолимому закону энантиодромии, о котором много писал Юнг, психические противоположности имеют тенденцию переходить одна в другую. Так происходит диалог двух личностей, воплощающий диалог сознания и бессознательного, их обмен энергией. Аналитик поддерживает скорость и баланс движения так, чтобы пациент получал позитивный опыт совмещения дистанции и близости в межличностных отношениях, совмещения эмоциональных реакций и интеллектуального понимания.

Другие аналитики делают акцент на оживлении бессознательных фантазий, отражающих неинтегрированные в процессе психического развития ребенка инстинктивные побуждения. Они имеют как личностную так и архетипическую форму. В этой модели архетипы выступают в отрицательной роли, удерживая в плену части психики пациента, которые отколололись, ушли в бессознательное и не стали частью когерентного, внутренне согласованного взрослого эго. Для их появления необходима безопасная регрессия, временное ослабление функций эго в переносе. Отношения переноса, воплощающие такие фантазии, как замечательно сказала клейнианский аналитик Марион Милнер [15 ], являются "благотворной иллюзией", важной периодически повторяющейся фазой развития творческого отношения к миру, лежащей в основе механизма психической дифференциации. Поэтому пациент должен вновь пережить свои бессознательные фантазии, а затем конфликтующие аффекты, желания и импульсы, стоящие за ними, и осознать их происхождение. Они ссылаются на слова Фрейда, говорившего, что перенос создает ту промежуточную область между болезнью и реальной жизнью, где возможен переход от одной к другой. Для развития и углубления переноса необходимо функционирование аналитика в символической позиции. [16] Тогда пациент постепенно разовьет свою способность к символизации, которую можно рассматривать как выход интегрирующей активности его самости, его глубинного я. Он сможет в безопасном аналитическом пространстве ассимилировать архетипическую энергию своих переживаний и освободиться от ложных защит и неадекватного эго-функционирования, что расчищает дорогу для творческой жизни. Эта клиническая схема, опирающаяся не только на идеи Юнга, но даже в большей степени на работы Мелани Клейн и Дональда Винникотта, становится все более популярной среди практикующих аналитиков. Ее можно в чем-то уподобить идее прививки в профилактической медицине. Полезная иллюзия, возникающая в переносе, вызывает искусственное расстройство, болезнь в легкой форме, которая не приносит вреда, но напротив, позволяет выработать иммунитет и больше не болеть вообще.

Со стороны аналитика в этом подходе в гораздо большей степени требуется придерживаться профессиональной позиции. В 1959 году на Симпозиуме Британского психологического общества по контрпереносу Винникотт говорил: "Я хочу подчеркнуть, что работающий аналитик находится в особом состоянии, т.е. его позиция является профессиональной. Его работа выполняется в профессиональных условиях. Это означает, что аналитик достигает свободы от личностных и характерологических нарушений того типа и той степени, при которых не могут быть сохранены профессиональные отношения, или если они все же поддерживаются, то лишь ценой больших защит. Профессиональная позиция состоит скорее в символизме, создающим дистанцию между аналитиком и па