(об авторе: Юнгианский аналитик, член IAAP, преподаватель Московской Ассоциации Аналитической психологии и нескольких психологических вузов)

Морфиус предлагает Фрейду и Юнгу две таблетки.

Красную и синюю. Фрейд выбирает одну, Юнг – другую…

Психоаналитическая Матрица: System error…

(«Альтернативная история психоанализа», М.: МААП, 2010)

Поэтика несуществующего

«Я помню»… Как часто именно с этой фразы начинается речь пациента на психоаналитической сессии. «Я помню» - это возможность выразить свои чувства в форме рассказа, относящегося как будто к другому времени, другим людям и другому (прошлому) состоянию души. «Я помню» - это разговор о не-здесь, о несуществующем в настоящий момент, ненаблюдаемом и недоказуемом, но, тем не менее, каким-то таинственным образом относящемся к происходящему в данный момент. «Я помню, что в детстве хотел убить своего отца и жениться на своей матери», - такова бесспорная формула психоаналитической исповеди. Вторая ее часть: «…и поэтому сейчас я страдаю от своих симптомов», - результат чистого внушения аналитика, волшебный невод, позволяющий вытащить исполняющую желания Золотую Рыбку Принципа удовольствия на берег Принципа реальности. Здесь Золотая Рыбка воображения (плодом работы которого память и является) – альтер-эго и глубинная суть нашего ума – вырывается из своей родной стихии, из воды грез, чтобы подвергнуться истязанию и эксплуатации. Фрейдовский психоанализ создавался в надежде сделать все потустороннее посюсторонним. Пресловутая аналитическая проницательность была сконструирована, чтобы разоблачать, выводить на чистую воду, насаждать так называемую объективность больному, который по определению стремится оставаться в иллюзиях, сопротивляться, саботировать лечение, прятаться за лживыми и вымышленными конструкциями. Реальное понималось как простое или очевидное, обоснованное авторитетной теорией. Сделать изначально сложное упрощенным, духовное инстинктивным, многомерное одномерным – такова была главная редуктивная работа классического аналитического ума.

В конце XX века, однако, произошел радикальный сдвиг мировоззренческой парадигмы, делающий невозможным классическое аналитическое мышление. Мы чаще всего называем наступившую эпоху постмодернизмом. Ценности фрейдовского подхода, насаждаемые психоанализом, – Истина, Знание, Порядок – безвозвратно покинули наш мир. Он стал царством относительного, неопределенного, субъективного. Сегодня мы понимаем, что главное свойство ума или сознания, или души (в равной степени и бессознательного) в том, чтобы постоянно пребывать в грезах, генерировать вымыслы. Психическое не может быть сведено к инстинкту или биологии, равно как и к духу, к бытию, к речи или к чему-либо еще. Суть психического в ускользании от любого схватывания. Оно подобно мифическому провидцу Протею, бесконечно менявшему свой облик. И именно эта неуловимость делает возможным познание. Наше вечное архетипическое стремление к Истине лишь отражает ее принципиальную недостижимость. Поиск истины в наши дни больше не является навязыванием Одной якобы единственно правильной истины, он стал поиском Другой истины (не той, что уже существует или наблюдается на поверхности, не той, что произносится или постулируется голосом авторитета), поиском множества истин, отсутствия определенных истин, самого присутствующего отсутствия. Главное свойство ума – не в воспроизведении реальности (посылка, сделавшая в свое время возможным классическую науку и психоанализ), а в созидании иных реальностей, созидании вымыслов про реальность.

Пациент на кушетке – это всегда лжец, но не презренный изгой, не зло во плоти, не Мефистофель, препятствующий светлой поступи Прогресса. Ныне это коронованный Лжец постмодернизма, генератор альтернативных субъективностей. Мы никогда не поймем Душу, если сведем ее к одному сексуальному влечению, но мы начнем ее понимать, если соприкоснемся с ее непостижимой глубинной креативностью. Фрейд думал, что пациент приходит в терапию, чтобы открыть мерзость своей низменной животной природы. И пациент будет врать, чтобы избежать тяжести неприятных осознаний. Фрейда будто магнитом тянуло к темной изнанке взрослой «цивилизованной» жизни – ребенку-монстру, предающемуся бесконечным извращенным фантазиям. Назвав бессознательное местоимением Оно, т.е. безличным и нечеловеческим, он отказывал ему в праве на существование в мире Разума. Мы не можем общаться с этим Оно, ему не должно быть места в нашей жизни. Но это нечеловеческое, недо-человеческое или сверх-человеческое, помещается вне пределов обыденного, нормативного или привычного, и, стало быть, служит ориентиром, направлением потенциального движения к пределу и за его границу. Пациент приходит в терапию, прежде всего, чтобы измениться, стать другим, выйти за ограничения своего прежнего Я, трансгрессировать свое существование. Темное бессознательное – это загадочный континент, простирающийся за горизонтом нашего бытия. Именно к нему устремлены наши поиски, именно он служит источником версий, догадок, попыток его постичь и каким-то образом привнести в свою жизнь, чтобы измениться. Столь пугавшее Фрейда бессознательное мыслится нами сегодня как поле всего нового или альтернативного. И темнота его означает лишь непроявленность, потенциальность этих новых смыслов. Как темное ночное небо дает пытливому взгляду возможность обнаружить там звезды и галактики – целый мир, больший мир, закономерности которого можно изучать бесконечно.

Бессознательное – это «черные дыры» или неучтенная темная материя современной физики. Фантастические миры, где время и пространство подчинятся другим законам. Где, по версии американского астрофизика Стивена Хокинга, получает право на существование мнимое время и весь спектр альтернативных историй [1]. Также и бессознательное для психоаналитического пациента содержит все возможные иные истории его жизни. Например, в одних историях он имел другой пол, в других он проживал травмы или события, сценарии реализации, которых никогда не было в его «реальном» прошлом. Бессознательное современной физики – это пространство полидискурсивности, аналогичное постмодернистскому литературному пространству, в котором можно создавать любые последовательности причин и следствий, любые персонажей и любые сюжеты. Если Дэвид Бом был более осторожным, демонстрируя в экспериментах возможность имплицитного или скрытого порядка вселенной, где все явления связаны между собой совершенно иным образом, а другие физики первой половины XX века говорили лишь о расширении принципа относительности и наличии статистических вероятностей тех или иных событий, то в веке нынешнем мы больше склонны приравнивать объективное и субъективное и верить в демократию разных дискурсов, т.е. разных версий реальности.

Мы видим в рекламе и масс-медиа, как часто очевидная ложь производит больший эффект, чем произвела бы правда, так что ложь оказывается «правдивее правды». И действенность вымысла заставляет нас уравнять его в правах с правдой. Весьма показательным в этой связи было широкое обсуждение в гуманитарных кругах в 90-е годы прошлого века «войны в заливе», впервые так ярко продемонстрировавшей, что мир охотнее верит в вымыслы, созданные масс-медиа, чем в реальные факты. Таким же образом пациент на кушетке генерирует вымыслы и ложь про себя, про прошлое или других людей, но это для него самый действенный способ погрузиться в полидискурсивное пространство психического.

Для него это возможность освободить свою фантазию, включить игровой, творческий потенциал мышления. «Я помню» - это образы памяти, рвущиеся в сознание, начинающие говорить о себе, указывающие на вступление души в мир образов и метафорического восприятия. Полидискурсивность психического создается не множеством идей или концепций, загромождающих вербальное мышление, а самой природой образов и метафор, стремящихся к бесконечному умножению смыслов подобно бесконечно расширяющейся вселенной. Метафорическое или символическое всегда основано на выходе за пределы конкретного значения, на жертвовании буквальным. Жертвование в большинстве европейских языков, как известно (например, в англ. to sacrifice), этимологически связано со словом «святость». Отказ, отречение от настоящего позволяет вступить в храм памяти (а любой храм, в сущности, является алтарем памяти), в пространство священного или символического. Именно здесь на пороге храма, отделяющем, по версии Мирча Элиаде, пространство сакрального от пространства профанного (мирского), человек физический или биологический трансформируется в человека духовно-психологического [2]. Здесь перед психоанализом встает решающий выбор – по какую сторону порога остаться и, соответственно, к какому человеку адресоваться. И стоя на этом пороге храма своей личной памяти и памяти психоаналитической, аккумулирующей его достижения за более чем столетнюю историю, и также на пороге нового века, мне хотелось бы поразмышлять об опасности фатальной ошибки в самих посылках аналитического мышления. Я думаю, что суть юнгианского проекта – в кардинальной ревизии психоанализа из рациональной науки и терапевтической практики в сторону символического искусства или поэтики бессознательного.

Уподобляясь другому в себе

Итак, я помню... Как я сидел однажды за партой у окна пятнадцатилетним школьником на олимпиаде по химии. Олимпиада была довольно высокого уровня, то ли республиканская, то ли всесоюзная, и задачки нам придумали не обычные учителя, а ученые из химических институтов или университетов. Я учился в обычной школе в маленьком провинциальном городке, разместившемся на узкой полоске берега между пустыней и Каспийским морем, так что мы называли его «Малой Землей». Поскольку книги в те годы были в большом дефиците (тем более специальные научные книги), у меня просто не было доступа к тем знаниям, которые требовались для решения одной особенно сложной задачки. Чем дольше я сидел над ней, тем больше понимал, что мне ее все равно не решить. Такие науки, как химия, требуют знания большого фактического материала, а не только базовых теорий, из которых можно все вывести путем дедукции. Оставив логические усилия по решению задачи, я задался вопросом, как эту задачу придумывал ее автор. И как в принципе мы можем понять другого человека, который есть «вещь в себе» или terra incognita? Что такое понимание, создающее связь, соответствие между тем, что есть в душе одного человека и в душе другого? Является ли задачка, текст писателя или речь пациента предложением построить такую связь между нами, основанным на допущении, что она вообще возможна? Конечно, я не понимал тогда всей философской эпистемеологической глубины этой темы. Но я попытался отвлечься от непосредственного содержания задачи и сконцентрироваться на авторе, который, вероятно, хотел что-то выразить или сообщить мне, придумывая ее. «Нет ничего в голове одного человека, что не могло бы быть понято другим, ибо тогда не существовало бы человеческого познания вообще, а образования и науки – в частности», - говорил я себе. Внезапно я «увидел» решение, хотя не мог объяснить себе, как это сработало. Я был абсолютно уверен в правильности решения, оставалось лишь придумать, как я к нему пришел. И пусть это получилось не вполне убедительно (логика не выстраивалась), я выиграл ту олимпиаду.

И не так уж важно, было ли это чистое совпадение или везение. Этот случай вдохновил меня на поиски того знания, которое не связано с овладением большим объемом информации и не выводится посредством наблюдений и умозаключений, а приходит будто мгновенно, рождаясь изнутри. И особенно ценным здесь была не сама победа над задачей, а состояние ясности и энергетического подъема. Будто просыпаешься ото сна, от пребывания в рассеянности и захваченности шумами - обычными повседневными тревогами и страхами. Все вдруг становится на свои места: я существую, я пребываю в мире, и мир пребывает во мне. Думаю, что все люди испытывали подобные ощущения, называя их для себя творческими прорывами или инсайтами, или даже опытом просветления. В те годы я стал открывать для себя Платона, особенно заинтересовавшись его идеей знания как припоминания. Мои переживания как будто доказывали мне, что я нашел решение задачи, потому что уже знал его в глубине души, потому что душа знает всё, и ей необходимо только вспомнить. Возникшие после Платона разнообразные религиозно-мистические учения призывали человека вспомнить свою истинную природу и своё истинное предназначение. И ответы ему следует искать не в церквях или мечетях, а в своей собственной душе. Они культивировали медитацию – погружение в себя.

Те же методы практиковали различные древние философские школы Востока. Лао-цзы говорил, что самые великие свои путешествия он совершал, не выходя из дому. Некоторые его последователи буквально восприняли идею «недеяния» или «неделания», превратив ее даже в политический лозунг. (Мы можем познакомиться с исторической реконструкцией этих событий в романе Альфреда Дебелина «Три прыжка Ван Луня». [3]) К сожалению, мы очень часто встречаем защитное использование медитации для бегства от реальности или в качестве оправдания своей пассивности. Люди скрывают за увлечением разношерстными медитациями свою горечь поражения от неспособности решить свои проблемы, особенно социального характера. Или относятся к ним сектантски и догматически, пребывая во власти искусственных умопостроений (так сказать, «зомбируясь») или пытаясь буквально следовать чьим-либо техническим инструкциям. Смысл медитации в раскрытии естественного творческого потенциала души, ее изначального универсального знания. Без этой направленности на платоновское припоминание, на самые сущностные вопросы «кто я есть» и «куда иду», нет смысла «созерцать собственный пупок», «бубнить мантру» или «вертеть чакры».

Я думаю, что именно платоновская метафора человека, прикованного к стене пещеры и обреченного видеть лишь тени истинных вещей, запустила все развитие Западной цивилизации. По этим теням человек пытается узнать как можно больше об истинном положении дел во вселенной. Неудовлетворенность своей несвободой и представление о другом истинном мире в качестве цели движения заставляют нас страдать и трудиться. Но мы будто забываем, что Платон не призывал конструировать микроскопы или телескопы для изучения этих теней и инструменты для разрушения этих цепей. Он призывал к припоминанию, к внутренней работе. Все необходимое нам знание уже в нас. Восточная поговорка звучит: «Куда бы ты ни шел, ты уже там». Однако объекты истинной реальности – архетипы – подобно платоновским идеальным телам, есть нечто, не существующее в природе. Они невыразимы и неописуемы, их можно пережить только внутри, но нельзя соорудить, воспроизвести во внешнем мире. Именно такую целительную внутреннюю работу разучился делать современный человек, чрезмерно увлекшись внешней работой по преобразованию природы, горделиво названной научно-техническим прогрессом.

Может быть, гипотеза Дэвида Бома об имплицитном порядке вселенной, пришедшая из современной физики, авангарда науки, утверждающая, что все возможное знание, все возможные состояния вселенной и все возможные истории развития уже содержится в свернутом виде в каждый данный момент времени («все во всем»), так что здесь-и-сейчас у нас уже есть все ответы на поставленные вопросы, и надо только уметь их найти внутри себя, подтолкнет людей, не склонных к философскому или религиозному языку, к этой внутренней работе [4]. Д. Бом фактически воспроизводил главный принцип мистической философии, восходящей к «Изумрудной скрижали» Гермеса Трисмегиста, где утверждается единство и зеркальное соответствие микросома и макрокосма.

Когда через много лет после тех школьных событий я пришел в психотерапию и психоанализ, я увидел в них единственно доступную современным людям форму такой внутренней работы. Однако многое не совпадало с моими взглядами. Психотерапия в целом остается в рамках медицинского подхода. Она направлена на устранение симптомов. Слово здесь просто заменяет скальпель хирурга или таблетку. Врач является субъектом, а пациент – объектом его изучения и воздействия. Врач владеет рабочими гипотезами и методами, которые по теории и в силу статистических данных должны помогать в таких случаях. Более честные врачи сознаются, что не знают, почему пациент болеет и как его лечить. Просто они видели, что данное средство помогло предыдущему пациенту, и надеются, что поможет и новому. Сейчас после стольких лет фундаментальных исследований становится очевидным, что организм настолько сложное образование, где все системы взаимозависимы и иерархичны, что ни один суперкомпьютер не предскажет точно, как воздействие в одной точке отразится на всех остальных. Судовому врачу в эпоху Средневековья в силу его незнания было намного проще. Имея в арсенале только пилу, он просто удалял больной орган. Но далеко ли медицина ушла от принципа пилы?

Что же в отношении такого сложного предмета как человеческая душа, то здесь претензии рациональной науки были бы еще более абсурдны. В психотерапии мы используем целый набор фиговых листков, прикрывающих наше незнание. Более интеллектуальные авторы любят ссылаться на акцентуации, вредные установки, стимулы и реакции, когнитивные конструкты или даже на влечение к смерти. Хотя все эти вещи невозможно доказать, как например, перелом кости на рентгеновском снимке. Менее интеллектуальные оправдываются, что пациенту не дали достаточно любви и поддержки в детстве, и затуманивают «способствованием самоактуализации» и т.п. Как ни крути, более директивные терапии занимаются «мозгоправством», «промыванием мозгов» или прозелитизмом, т.е. вербовкой в свою веру. А менее директивные вязнут в типично материнской активности – холить, лелеять, заботиться. Возможно, на девяносто процентов психотерапия является всего лишь «нянченьем» и «умничаньем». На девяносто процентов она создана из нашей вечной мечты о чем-то теплом и добром, умном и надежном, позитивном и стабильном. И психотерапевтами становятся те, кому очень хочется идентифицироваться с подобной «хорошей» авторитетной фигурой. Конечно, психотерапия нужна, прежде всего, для нарциссической подпитки самих терапевтов (врачей, целителей, психологов и т.п.). Оставшиеся десять процентов можно отнести к фантазии о чем-то дефектном и ущербном, которая, конечно, проецируется на пациентов. Можно сказать, что существует особая разновидность Эроса – Эрос дефектного. Если одни картины, литературные произведения и продукты творчества явно посвящены образам красоты и гармонии, то можно найти не меньше, а может быть и больше, других произведений, изображающих негативное, дисгармоничное, больное или безумное. Даже простой эксперимент с прогулкой по городской улице может показать, что нищие и бомжи притягивают наше внимание, а не только идеально красивые люди. Это особое очарование теневой стороны, низа, изнанки или изъяна, безусловно, вносит свой вклад в профессиональную мотивацию психотерапевта. Этот изъян заложен в саму экономию желания, о чем много размышляли постмодернистские философы. (Но это тема отдельного рассмотрения.)

Вот несколько взятых наугад цитат из недавно прочитанных современных романов, рисующих образ современного психотерапевта, в подкрепление моих выводов. (Анализ отражения психотерапии в нынешней интеллектуальной прозе является также отдельной большой задачей).

“«Я довольно быстро поняла, что главная задача психотерапевта состоит не в конкретных предложениях по решению проблем пациентов, а в постоянной демонстрации веры в того, кому хочется в себя верить... так устроен этот мир. «Продавщицы в бутике говорят: «Вам идет это платье»; проститутки говорят: «Какой ты сильный», а психотерапевты: «Ты достоин любви»” (Карен Дуве «Книга не о любви» [5]) .

“Мы пошли к семейному психоаналитику. Его методика сводилась к расспросам о моей семье и отрицании всего, о чем я сообщал. Я говорил: «Мой отец был не очень привлекательным». Психоаналитик отвечал: «Поверьте мне, это не так». Я рассказывал дальше: «Мать вышла за него замуж; потому что он об этом попросил и потому что он был евреем». А психоаналитик требовал, чтобы я ему верил, и убеждал меня, что у матери могли быть и другие причины. Наверное, он хотел переменить мое мнение, дать мне возможность посмотреть на многие вещи по-новому, но я все больше и больше раздражался…” (Марк Дэпин «Секс и деньги» [6]).

“В колледже мне как-то приходилось обращаться к психотерапевту. Женщина с отсутствующим выражением во взгляде и длинными черными волосами сидела в кожаном кресле и выслушивала мои еженедельные монологи на протяжении почти трех месяцев, а потом сказала мне, что я никому не доверяю, потому что мне так и не удалось оправиться после внезапной смерти родителей” (Ариэль Гор «Шоу Смерть и воскресение» [7]) .

Бессознательное: от территории к карте

В отличие от наших коллег-фрейдистов, старающихся собрать объяснения про бессознательное, мы, юнгианцы, стремимся помочь нашим пациентам и читателям почувствовать или ощутить бессознательного. И мы считаем, что если такая связь с бессознательным у них возникнет, то они получат ключ ко всем своим проблемам. Если не верить в эту посылку, то нет смысла заниматься аналитической психологией. Карты или образные представления лучше всего позволяют обрести такое ощущение связи. Именно поэтому Юнг много раз говорил, что психика – это образы, и всю свою работу концентрировал вокруг эмоционально заряженных образов.

Если говорить о лучшей стороне психоанализа, его главной задаче – попытках постичь природу человека и его психики, то здесь мы подобны мореходам, первооткрывателям в эпоху великих географических открытий. Недавно я посмотрел документальный фильм об английском шпионе Пандите, которого отправили в начале XIX века в закрытый для европейцев таинственный Тибет, чтобы составить карту. Весь путь он старательно отсчитывал шаги. Характерно, что англичан тогда не интересовала сложная и столь необычная культура и мифология этого народа, они были озабочены только картой этой еще не исследованной обширной территории. Нанести на карту, ликвидировать белое пятно – это как будто присвоить, покорить, приватизировать, сделать неизвестное известным и вписанным в существующий мировой порядок. Возможно, потребность в составлении карт диктуется не только практическими соображениями, как это было, когда караваны или войска, отправленные в далекие территории, рисковали заблудиться и не вернуться домой. Составление карт – это отражение нашей неспособности мириться с неопределенностью и незнанием. Здесь на психологическом языке можно говорить о защитных механизмах, о слабом эго, которое боится бессознательного и поэтому торопливо выискивает всевозможные объяснения наблюдаемых явлений. Именно в таких случаях мы говорим, что «человек способен видеть лишь то, что он видит». А остальное для него «не существует, потому этого не может быть никогда». «Карта не является территорией» – не раз слышали мы предупреждения мудрецов.

Для иллюстрации этой мысли часто приводится анекдот про религиозную пожилую леди в XIX веке, которая была уверена, что земля покоится на трех слонах, разместившихся на панцире гигантской черепахи. На вопрос же, на чем же в таком случае находится черепаха, она без тени сомнения в собственном здравом смысле отвечала, что «черепаха и так внизу». Другой уже реальный, а не вымышленный рассказ на тему устойчивости наших представлений, картины мира, относится к эксперименту с африканскими деревенскими жителями, которых европейцы-экологи пытались приучить собирать за собой мусор. Для этого им демонстрировали фильм, в котором человек закапывает консервные банки в лесу и накалывает раскиданные по газону бумажки на специальную палку со штырем. В какой-то момент фильма в кадр случайно попала пробегавшая на заднем плане курица. Когда зрителей спросили, про что был этот фильм, все они дружно сказали: «Про курицу»! Избирательность нашего восприятия является большим преимуществом, когда позволяет отсекать лишнее, но становится большой проблемой, когда карты подменяют территорию.

Даже в географии известно, что поверхность Земли невозможно абсолютно точно отразить на карте, которая является двумерной. Понадобилось бы множество карт, перекрывающихся друг и другом, и каждая по отдельности была бы неточной, особенно по краям. Я помню, как на прошлогодней юнгианской школе в Киеве наши английские коллеги были под сильным впечатлением от карты России, на которой я показывал распространение аналитической психологии за последние годы. Они привыкли к совсем другой карте, в центре которой старая добрая Англия крупным планом, а Россия зажата где-то на далеком левом краю карты, словно «тридевятое царство», край мира, с которого можно свалиться в адскую пропасть, или Тмутаракань. Наша обычная политическая карта «советского образца» с ее впечатляющей широтой родного поросячьего цвета поколебала их эго-центризм в форме географического Европоцентризма. Именно поэтому, видя психотерапевтический эффект карт, я решил посвятить им этот раздел.

Одна из юнгианских книг с метафорой топографии называется «Карта души», ее написал хорошо известный у нас в России аналитик Мюррея Штайна из Цюриха [8]. Большинство книг такого рода посвящены описанию архетипов, отдельных элементов психического. Но мне хотелось бы сфокусироваться здесь на наиболее общих, метафизических образах психики. Существует ли архетип карты? И какую роль этот универсальный мотив карты играет в психоанализе?

В психоанализе схемы и графические рисунки часто использовались для иллюстрации идей. Достаточно вспомнить трехчастные структуры (топики) Фрейда (Сознание, Предсознательное и Бессознательное, а позже Сверх-Я, Я и Оно), а также более известную населению трехчастную схему трансакций Эрика Берна – Родитель, Взрослый и Ребенок. Автор психосинтеза Роберто Ассаджиоли предложил знаменитое яйцо с эго в центре и Высшим Я на макушке. Жак Лакан активно использовал математические и оптические схемы, особенно в своей теории графов. А Юнг в какой-то работе придумал для иллюстрации идеи коллективного бессознательного рисунок айсберга. Надо заметить, что в отличие от рисунков Фрейда, помещающих эго в центральную и ключевую позицию, эго или сознание у Юнга – лишь незначительная надводная часть айсберга, не определяющая все его поведение. Катастрофа «Титаника» стала ужасающим примером преступной самонадеянности человека, полагающегося только на видимые факты и игнорирующего скрытые, но более могущественные силы. Интересно, что современная физика будто бы нашла подтверждение существования бессознательного в феномене так называемой темной материи. Гравитация вселенной значительно больше, чем это можно рассчитать из видимых звезд и других космических объектов. Значит, кроме видимой вселенной, есть еще невидимая «темная» вселенная, подобная подводной части айсберга, и ее воздействие гораздо сильнее.

Для иллюстрации современного юнгианского представления об аналитических отношениях проведем мыслительную операцию с обычной лентой. Оба ее конца устанавливают некоторые линейные отношения. В нашем контексте это могут быть терапевт и пациент. Классическая медицина и фрейдовский психоанализ вслед за рациональной наукой рассматривают отношения познающего активного субъекта к познаваемому пассивному объекту. Эдмунд Витакер в работе «Пространство и дух» пишет [9]:

Учение Ньютона, подобно концепции Аристотеля, пыталось понять и объяснить мир, отслеживая взаимосвязи событий друг с другом; в результате опыт нашего бытия организуется и упорядочивается согласно категориям причины и следствия, а мы, сталкиваясь с тем или иным явлением, стремимся обнаружить определяющие его факторы или антецеденты. Утверждение, согласно которому подобная взаимосвязь является всеобъемлющей и ни одно событие не возникает само по себе, без причины, есть постулат каузальности.

Руководствуясь этим постулатом, Фрейд верил, что, обнаружив универсальные законы образования симптомов из бессознательных влечений и остатков прошлого опыта, можно безошибочно истолковать поведение пациента и всю его душевную жизнь. Современная физика, равно как и постмодернистская мировоззренческая платформа в целом, исходят из того, что наблюдаемое явление является частью самого наблюдающего субъекта. Так, квантовая механика утверждает, что в природе (по меньшей мере, на уровне микромира) царит случай, и все явления имеют свою вероятность. Введение наблюдателя в систему приводит к выбору одних вариантов и отмене других, будто наблюдаемое явление знает, что за ним наблюдают, и ведет себя в соответствии с ожиданиями. Свет будет вести себя как волна или как поток частиц в зависимости от того, какой вариант поведения попытается обнаружить экспериментатор. Парадоксальный дуализм волны и частицы в микромире может быть обобщен до любых объектов – их кажущаяся независимость (корпускулярность) отменяется, если считать их колебаниями некой единой волны.

Другой мыслительный эксперимент Эйнштейна, Подольского и Розена, так называемый ЭПР-парадокс, показывает, что если частицу наблюдают в одном состоянии, то близнецовая ей, но вылетевшая в противоположном направлении другая частица должна мгновенно узнать об этом и принять противоположное состояние для сохранения общего распределения вероятностей. Эти теории приводят к другой холистической картине мира, в которой все явления таинственным образом синхронизированы, как между собой, так с наблюдающим умом. Дэвид Бом назвал это скрытым или имплицитным порядком во вселенной, благодаря которому в каждом явлении, как в голограмме, уже содержатся в свернутом виде все остальные, и процедура наблюдения приводит к их разворачиванию. Мы могли бы связать эту его идею с юнговским пониманием бессознательного и роли сознания в его динамике. Чем дальше развивается наука, тем сложнее понять, относятся ли ее выводы к внешнему миру или к законам ума, который его познает. Физика ищет единую теорию поля, согласующую все четыре типа сил: гравитацию, электромагнитные явления, а также сильные и слабые атомные взаимодействия. Это стало бы величайшим достижением в человеческой истории. Возможно, нахождение такой единой объяснительной схемы для природы, логически непротиворечивой, достижимо лишь после устранения противоречий в познающем уме и нахождения психического единства или целостности. Именно в этом направлении были приложены усилия друга Юнга известного ученого В.Паули, пытавшегося соединить квантовую физику и аналитическую психологию посредством теории архетипов [10].

Парадоксальным образом развитие Западной рациональной науки, основанной на картезианском дуализме ума и природы, приводит к его отмене, к преодолению разделенности субъекта и объекта. Наука больше не объясняет и не предсказывает, поскольку в мире нет больше господства принципа детерминизма, а лишь описывает вероятности. Хорошо известный пример так называемой кошки Шредингера, которая на языке квантовой механики после смертоносного воздействия с 50% вероятностью остается наполовину жива и наполовину мертва, показывает, что современное научное видение противоречит обычной логике ума [11]. Нельзя быть наполовину беременной, но на уровне языка, метафор речи можно быть «полуживым» или «полумертвым». В текстах возможно все. Это сближает науку с фантастической литературой. Наука, как и фантастика и литература вообще, вплетается в единое интер-текстуальное поле, поле языка, в котором обитает человеческий ум. Поле, в котором мы познаем себя, бесконечно конструируя и де-конструируя тексты. Характерно, что современная наука не открыла ничего, что не было бы прежде придумано в мифологии или фантастике. В этом смысле вымышленные и искаженные отображения реальности – ее карты – начинают совпадать с самой эмпирически познаваемой территорией. Если раньше исследователь изучал территорию и по полученным данным составлял карту, то теперь мы придумываем карту того, что позже обнаружим в реальности. Возможно, наука все больше проникается постмодернистским идеалом – свободой изобретать и пере-изобретать реальность. Сегодня карта будто предшествует территории или существует независимо, и мы создаем все более оригинальные и изощренные карты, ценя их фантастичность, а не точность.

О пользе графических изображений также говорит следующий факт. Одним из революционных открытий, разрушивших прежнюю ньютоновскую (назовем ее также фрейдистской) картину мира, было обнаружение дуализма волны и частицы. Совместить точку и бесконечную волну казалось невозможным до 1984 года, когда была предложена теория струн. Струна – это отрезок, который на большом расстоянии кажется точкой, а вблизи бесконечной линией. Именно описание элементарных частиц в виде струн позволило математически разрешить накопившиеся нестыковки теории и наблюдений. Новый образ породил новое видение реальности. Одни неясности, наконец, получили объяснение, но появились другие. Оказывается, что для работы этой теории струн необходимо, чтобы во вселенной было или десять или двадцать шесть измерений. В результате, мы, трехмерные существа, сможем воспользоваться этой теорией, лишь когда придумаем десятимерное видение реальности. Таким образом, наши научные знания подобны старому кафтану: латая одни дыры, мы тут же создаем новые. Но это не должно огорчать. Так как, возможно, единственным путем на более фундаментальном уровне будет признать неизбежность парадокса в системе любого знания. Математик Курт Гедель в 1949 г. сформулировал теорему неполноты: непротиворечивое знание неполно.

Неразрешимый парадокс можно найти, например, в повсеместно принятой сейчас модели бесконечно расширяющейся и вращающейся вселенной. Как может она расширяться, если бесконечна и не имеет границ? Как она может вращаться, если не имеет центра? Мы можем допустить такую модель вселенной в качестве идеи, если не будем искать аналогов в повседневной жизни, которая нас окружает. Что это, как не карта, которая стала территорией? Чисто субъективное допущение, поднявшееся до высот объективного факта. Можно также провести аналогию с коанами в дзен-буддизме. Эти парадоксальные загадки без ответов применялись, чтобы продемонстрировать возможность выхода за пределы дуалистического рационального ума. Знаменитый «Хлопок одной рукой» может существовать как идея, как вероятность («полу-хлопок» как «полу-живая» кошка Шредингера), но никогда не наблюдался в реальности. И ему не следует искать подтверждений или доказательств.

Так что субъективность перестала быть досадным довеском к строгой величественности так называемой объективности. Она стала необходимой интегральной частью объективности, которая не обесценивает наши попытки познания, но делает ее относительной, гибкой и множественной. В приложении к психоанализу, современные аналитики все больше размышляют об избирательности своего восприятия и влиянии аналитика на пациента. Такие концепции, как проективная идентификация, контрперенос, интерсубъективность, являются попытками двигаться в этом направлении. Современный аналитик интересуется не только материалом пациента, но и тем, как он сам реагировал на этот материал и почему. Однако общая картина терапевтических отношений не выходит за рамки ленты или полоски бумаги с двумя концами. Роли здесь четко обозначены и полярные позиции разведены. Аналитик и пациент, сознание и бессознательное, мужское и женское, активное и пассивное и т.д. Некоторые авторы считают, что только при таком четком различении возможно профессиональное мышление.

Практика супервизий в настоящее время считается краеугольным камнем аналитической подготовки. Само существование супервизий подразумевает, что возможны