Они пришли втроем, хотя мы договаривались, что будет только мама и сын. Тем лучше, картина будет полнее. Мама и папа сели рядом. Идентифицированным пациентом был Максим 12 лет. Он сел напротив родителей.

Поощрять их к рассказу не пришлось. Наперебой они заговорили о его непослушании, о плохих оценках в школе, о неудовольствии классного руководителя его поведением и вызовах в школу.

Через несколько минут на глазах Максима показались слезы. «Он у нас чувствительный» - сказал папа.

Я слушал, не перебивая и не задавая вопросов. Минут через десять претензии были озвучены. Всем своим видом мама выражала: «Давай, теперь твоя очередь, разберись с ним, мы уже не справляемся с его выходками». Собственно, озвученный запрос звучал почти также.

«Что скажешь, Максим?», - спросил я. Подросток втянул голову в плечи и пожал плечами. Он привычно начал оправдываться, так было всегда, когда его родителей за очередную провинность приглашала классная руководительница. Ритуал школьного воспитания не давал результатов. По замыслу родителей, психолог - лучше мужчина для солидности - должен был выступить в роли тяжелой артиллерии. В этот момент я почувствовал себя соучастником. Силы были явно не равны.

У них была война, война с серьезными ставками. Он неумело, безнадежно воевал с бесконечными ограничениями, главным из которых был компьютер. Это было слабое место, и они использовали его как главный рычаг в борьбе за хорошие оценки и поведение. Но компьютер вдруг сломался, лишив родителей маневра. Теперь они ожидали от меня нового оружия, которое восстановит паритет.

«Максим, а зачем тебе хорошие отметки в школе?» Вопрос вызвал у него замешательство и скрытое возмущение родителей. «Правильно, пусть в дворники идет», - успела вставить мама». «И что тогда?». Это было уже слишком. Вопрос повис, и она посмотрела на меня как на дворника.

Мама придавала учебе первостепенное значение. Она проверяла уроки после работы, причем все, даже те, в которые в силу специфических продвинутых школьных знаний уже не могла вмешаться. «Он без меня не сможет». Это убеждение никто и не пытался поколебать. Робкие попытки Максима не принимались в расчет.

Его старший брат уже делал муниципальную карьеру. А она даже и не надеялась на такой результат для младшего. Он весь в отца, поведала она мне по секрету. Папа, большой, с густой черной шевелюрой, привычно вторил супруге. Вряд ли это были его истинные убеждения, просто он подчинился порядку и ценностям, принятым в семье.

История сына сильно напоминала его личную историю в детстве. Он тоже боролся, сопротивляясь длинным правильным нравоучениям, с той только разницей, что в перерывах воспитания его оставляли в покое. «И что Вы чувствовали тогда?» Он не помнил. Вопросы о чувствах вообще вызывали замешательство. Это было чем-то второстепенным, не заслуживающим внимания, досадным отклонением от цели посещения.

Максим разговорился после того, как я пообещал отсутствие наказаний за откровенность. Родители подтвердили. Его изложение было последовательным и по делу. Он не отличался от других мальчишек своего возраста, разве только движения были чуть замедленны, а еще небольшая полнота доставляла дополнительное беспокойство и требовала энергии в защите своих прав среди сверстников. Были и увлечения, и даже любимые предметы в школе. «У нас учительница так интересно биологию рассказывает».

Я вдруг вспомнил свою учительницу по химии, которая была директором школы по совместительству. Химия стала ненавистным предметом, потому что химичка заставляла держать руки сложенными на парте строго определенным образом, локти обязательно должны быть на парте, и это в старшем классе. В знак протеста я перестал учить химию вообще.

- Так что будет после тройки?
- Ну, будут ругать.
- А за пятерки хвалят?

Он покачал головой. Его не хвалили никогда. Пятерки были нормой, которой он должен был соответствовать. Норма - это не успех, так должно быть всегда. Хорошие оценки воплощали цель и были механизмом, с помощью которого должна была реализоваться привычная картина маминого перфекционизма. 

Максим не мог объяснить источники своей агрессии и тревоги. Он только чувствовал, что что-то не так. Хорошие оценки по любимым предметам ничего не меняли.

Его тревожность заставляла разговаривать на уроках, покупать запрещенную жвачку на деньги для завтраков, иногда прорывалась немотивированными ссорами с братом, которые возмущали все семейство. Она не давала ему покоя. Она вырвалась темными красками, активным подчеркиванием и сильной штриховкой на проективном рисунке, который он, сопя, вымучивал, пока мы с родителями выясняли их личные истории и взаимоотношения.

«Давайте заключим договор», - предложил я. Атмосфера в кабинете ощутимо уплотнилась. В глазах мамы читалось недоверие: какой может быть договор между начальником и подчиненным? Между родителем и ребенком должно быть указание.

Пусть у Максима будет личная территория, островок самостоятельности, за который он должен будет заплатить своей непривычной для него, незнакомой ему пока, ответственностью.

Мама окончательно потеряла надежду получить в моем лице союзника и, кажется, уже пожалела о визите. Но ее способность и привычка впитывать новую информацию пробудила заинтересованность. Ей никто не противоречил уже давно. Амбивалентность чувств позволила согласиться. Но протест был выражен: «Я уже знаю, чем это кончится!». Папа неожиданно легко поддержал - можно попробовать.

Максим несколько минут подумал, деловито поинтересовался о наказании в случае неудачи и, получив заверения в его отсутствии, согласился. Он даже слегка выпрямился на стуле и впервые прямо посмотрел мне в глаза, как бы проверяя серьезность намерения. «Это твой шанс, используй его». На пороге, уходя, он крепко пожал мне руку по-взрослому.
Мы еще говорили потом с мамой с глазу на глаз. Ее недоверие и протест выражались легкой иронией, но обещание не мешать я все же получил.

Сможет ли мама понять, что тревогу ее сына рождает неосознанный страх отвержения и обусловленности принятия? что ее собственный страх социальной неустроенности, заложенный родителями, давно прижатый успешной карьерой и финансовой состоятельностью, прорывается сейчас, мучая сына? Что собственная борьба за место под солнцем давно выиграна и потеряла всякий смысл?

Сможет ли папа, такой большой и сильный, вспомнить наконец, что он мужчина, и вместо привычного дублирования претензий дать так необходимую сыну сейчас поддержку –«У тебя все получится! Ты можешь, я верю в тебя!»?

Сможет ли каждый из этой семьи справиться с собой? с неумолимым течением времени, которое диктует неизбежность перестройки отношений? с тем, что дети вырастают, а родители не молодеют? с собственными родительскими сценариями, которые не дают нормально взаимодействовать со своими детьми?

Вспомнят ли, что кроме пресловутых оценок есть просто любовь, любовь к своему ребенку без всяких условий? Поймут ли, что от грозной классной дамы сыну требуется защита? Что можно вместо войны сыграть в шахматы или приготовить общими усилиями пельмени и салат?

Смогут ли понять, что никто не повторит им каждый день общения с сыном - это не кино, и дублей не будет?

Справятся ли? Не знаю… Очень хочется, чтобы у них получилось.

P.S. Имя и детали изменены. Любое совпадение является случайным.