Продолжая тему детских психотравм, начатую публикацией 4 марта 2015 г., предлагаю вашему вниманию пример из практики и его анализ. Но предварительно хочу сделать одно важное, на мой взгляд, замечание – о том, какая практическая необходимость имеется в диагностике детских психологических травм.

Детская психологическая травма превращается для человека в определенную программу, которую очень сложно выделить на сознательном уровне, поскольку человек с течением жизни находит массу логических обоснований своего не всегда логичного поведения, которое он не может объяснить порой даже сам себе.

Кроме того, с этой программой человек отождествляет своё «Я», что существенно затрудняет любую работу по внутренним изменениям, которые он абсолютно честно хочет иной раз начать и осуществлять.

Детские психологические травмы, став программами, по которым работает психика взрослого человека, составляют не только ядро сопротивления всем конструктивным и желаемым изменениям, но являются и частью личности человека, что не позволяет формировать новые привычки и навыки, ибо пока «ядро» остается неизменным, то и всё новоприобретенное становится со временем приспособленным под хорошо знакомое, «программное», старое.

Создатели современных методик по изменению «программ» в структуре психики человека могут мне возразить: известна мысль о том, что нет никакой необходимости копаться в корнях явления - достаточно, обнаружив наличие программы, заменить её на более эффективную, чем и занимаются в последнее время некоторые психотехнологи.

Я не согласна с мнением о замене одной программы на другую в самом её корне – ведь программа все равно остаётся. Какой бы она ни была. Психотехнологами человек рассматривается как некая ЭВМ, работающая по ряду программ, которые знающий специалист вычисляет и заменяет. Возможно, кого-то устраивает и такой подход. Однако наличие любых программ делает из человека биоробота - стало быть, существо, ограниченное набором тех данностей, которые позволяют ему существовать в определенных рамках.

Психопрограммированием с успехом занимаются и средства массовой информации, и политтехнологи, и многие, кто не понаслышке знаком с «тайными пружинами человеческой психики». (Название взято из заголовка книги моего любимого автора Эрнеста Анатольевича Цветкова. Прошу прощения, что оно в данном контексте имеет несколько негативную окраску, на самом деле я использую здесь только термин, точно отражающий взгляд специалиста на непросвещенного клиента. Хотя сама суть работ Эрнеста Анатольевича представляется мне противоположной тому контексту, в котором был использован термин.)

Работа по выявлению детских психологических травм, а точнее, программ, сложившихся в результате травмирующего воздействия, нужна для того, чтобы помочь человеку выйти за рамки любых ограничений. Хотя кому-то это может показаться некой утопией или тратой времени. А кому-то и вовсе ненужной и утомительной работой - зачастую просто потому, что не каждый человек бывает готов, вдруг «выпрыгнув» за рамки программных установок, встретиться лицом к лицу со своим «Я», таким незнакомым, кажущимся пустым и пугающим.

Однако я пишу для тех, кто не побоится исследовать человеческие глубины, чтобы выйти за пределы существования в качестве биоробота и встретиться с тем собой, который обладает огромной животворной силой, поскольку сбросил с себя оковы сдерживающих его программ. Ведь только выйдя за рамки заданности, человек становится человеком и способен творить свою жизнь полноценно.

Творчество и развитие в рамках заданности и органичений если и возможно до какой-то «черты» (границы программы), то оно не является тем «свободным плаванием», в котором человек обретает себя, кроме того, ведет человека по кругу, в котором не наступает освобождения от программы, а происходит лишь временное приспособление к новым рамкам. Да и формулировка «развитие в рамках, ограниченных программой» представляет собой оксюморон.

Клиентка М. обратилась ко мне с проблемами во взаимоотношениях: разведена после 12 лет семейной жизни, 10 лет состояла во втором, гражданском, браке, однако не чувствует удовлетворенности теми отношениями, которые у неё складываются с представителями противоположного пола.

Исходя из гипотезы, что настоящие проблемы человека имеют корни в детском возрасте, я попросила её рассказать о своей первой любви. Причем не о первой любви к молодому человеку, а о том, кого она сама может вспомнить как объект своей первой настоящей любви.

«Моей первой настоящей любовью был ребенок. Нам мамина двоюродная сестра оставила свою дочку 6-месячной, а сама уехала на заработки. Моя троюродная сестренка жила у нас примерно до полутора лет. Мне тогда было 11 или 12 лет. Она для меня была, конечно, как живая кукла, но при этом я её так любила, что не высказать просто. Я шла из школы домой и знала, что дома меня ждет радость, этот ребенок, это маленькое любимое чудо.

И вот однажды они приехали (её мамаша с мужем) и забрали её, насовсем. Представляете? Я прихожу из школы, а её нет! Я так плакала ночами (чтоб никто не видел), никак не могла смириться с тем, что её с нами нет. И обидно было, что даже не предупредили (видимо, не сочли нужным, их же ребенок). И никому не было дела до того, что я могла скучать и любить её.

И помню, что мама тогда сказала, что ребенок чужой, не наш, поэтому они её и забрали. И вот недавно я поняла, что поэтому я и не люблю чужих детей. Вывод, который в моем тогдашнем детском восприятии сложился, работает всё время (хотя я этого особо и не помнила и потому уж точно не осознавала): лучше не любить чужих детей, потому что их могут неожиданно забрать из твоей жизни, а тебе будет плохо и больно.

И ещё одно сегодня поняла - я всегда хочу знать заранее, будет ли этот человек в моей жизни и дальше, потому что от этого зависит, смогу ли я отдаваться полностью отношениям с ним. Ведь если есть неопределенность, то за ней будет боль. А боль испытывать не хочется. Поэтому я, наверное, всегда так или иначе хотела честности в отношениях. Лучше мне пусть сразу скажут, что это временно или несерьезно, тогда я смогу быть готова к потере.

И оттуда же, скорее всего, желание, чтобы со мной считались, чтобы ставили меня в известность о происходящем. И это уже касается не только любви и отношений, это касается всего.

Вместе с этим ребенком у меня как будто отняли возможность любить – отдавать себя без остатка любимому человечку. Именно поэтому, наверное, моей любви всегда казалось много для партнеров, это их пугало. Или я так думала, что кого-то пугает «объем» моей любви? Но я всё равно начинала что-то, надеялась. Надеялась на то, что найдется тот, кто сможет принять всю мою любовь и не убежать от неё.

Со временем научилась понимать, что не все мои надежды оправдываются, потому что не всё зависит только от меня. Наверное, поэтому и стараюсь рассчитывать только на себя. Ведь сама себя не подведешь и не будешь причинять себе боль».

Анализ.

Выделяю ключевые, наиболее часто повторяющиеся слова: любовь, боль, неопределенность. Все три так или иначе связаны между собой, одно выходит из другого и перетекает в другое снова. Основное место в механизме формирования психотравмы занимают боль и непонятность ситуации для ребенка. Детский рассудок делает выводы с той же категоричностью, с какой сама ситуация является для него болезненной и необъяснимой.

Категоричность в суждениях и выводах - это проявление детской однозначности понимания события. То есть, это только так и не может быть иначе. Это свойство возникает из детских определений произошедшего – ведь если это случилось, то только по одной причине, которая доступна детскому пониманию. Если бы ребенку были присущи логика и способность рассуждать, было бы больше вариантов понимания, соответственно, не было бы категоричности.

Итогом является однозначный вывод: того, что причиняет боль, необходимо избегать. Чтобы избежать, лучше подготовиться - следовательно, постараться знать исход события заранее. И, как отмечает сама клиентка, этот вывод в её настоящей жизни проявляется не только по отношению к любви, а ко всему, что происходит. Соответственно, можно предположить, как сильно ограничивает её в действиях боязнь неопределенного исхода ситуации. Ведь жизнь почти всегда есть неопределенность.

Кроме того, по смысловому содержанию ситуация несет в себе следующее: невозможность отдать свою любовь тому, кого любишь, так как объект любви утрачен. Отсюда у человека возникает представление (здесь кроется содержание - корень проблемы) о том, что никто (если объекта любви не стало) не может взять её любви столько, сколько она может дать. И это вновь дополнительно (уже во взрослой жизни) «завязывается» на том, что в любых отношениях с представителями противоположного пола никто не может заранее сказать, будет ли любить её вечно и до конца их общих дней.

Таким образом, уже будучи взрослой, М. не может иметь продуктивных отношений с мужчинами, поскольку не знает, какими они будут и будут ли вообще, ввиду её боязни неопределенности ситуации. Она убеждена, что никто не может взять столько её любви, сколько она может дать. Причем это убеждение, руководящее её поведением, ею не осознается - а значит, работает независимо от её воли.

Во всех остальных ситуациях в жизни, которые требуют принятия решений в условиях неопределенности, она ищет, каким образом «подстраховать» себя от боли или разочарований заранее, соответственно, готовит себя к боли, а не к благоприятному исходу ситуации. Кроме того, М. выбирает рассчитывать только на себя, соответственно, не готова к созданию отношений вообще.

Для анализа психотравмирующих детских воспоминаний в ходе практической работы я составила следующую вспомогательную схему:

1. Определить по факту психотравмирующего события (или событий) его смысловую нагрузку.
2. Описать содержание проблемы, исходящее из смысла события.
3. Определить, в каком «месте» описания события происходит нестыковка и складывается неверный - не следующий напрямую, а сложившийся нерациональным образом – вывод (как правило, в том моменте, из-за которого происходит страдание). Как этот вывод ложится в основу формирования взрослой программы поведения.
4. Каким образом проявляется во взрослой жизни то, что «записалось» в детстве, и как психотравмирующее событие, оставаясь неосознанным, продолжает «работать», «обрастая» дополнительной, с попытками рационализации, смысловой нагрузкой, уводящей от самой ситуации, но дающей «питание» работающей программе.
5. Разделить неверный вывод и его предпосылку в виде категоричного суждения, сделанного детским умом по факту травмирующего события. Выделить «программу» и основной механизм её работы в структуре психики, которые не осознаются человеком и действуют в его поведении независимо от его волеизъявления.

Моей целью стал сбор материала о наиболее существенных признаках, по которым затем предполагалось возможным диагностировать наличие детской психотравмы у взрослого человека и составить схему работы с таким человеком в «обратном порядке». Ведь далеко не все люди могут вспомнить психотравмирующее событие так, как это сделала М., причем с попытками самостоятельного анализа ситуации и её последствий.

Кроме того, целью создания подобной схемы и сбора материала по ней было также моё стремление показать, что психологическая травма как механизм является не просто приспособительной физиологической реакцией организма человека на психотравмирующее событие. Детская психотравма - это не столько реакция на физиологическом уровне, сколько эмоциональное переживание. 

Эмоции и чувства ребенка в комплексе с той реакцией, которая сложилась в момент психотравмирующего события, впоследствии превращаются в определенную программу, по которой «работает» психика человека, когда он попадает в ситуацию, сходную с психотравмирующей по своему смысловому содержанию. Реакция (когда мы говорим о работе сложившейся программы) всегда идет после смысловой составляющей. И именно эмоции и чувства человека способствуют превращению реактивного реагирования в определенную программ