Психика как жизнь материи, души и духа безгранична, но формы, через которые она является нам – ограничены.

Эти ограничения связаны с доступностью и объяснимостью для нас того или иного феномена, и эти доступность и объяснимость связаны с языком, который развивается, как режущий инструмент, требующий заточки или особой конфигурации. Легко облекаются в форму эмоции и чувства, которые улавливает «внутреннее наблюдающее око», когда эти феномены ярки и со всей очевидностью «вспенивают» психическую ткань.

Одновременно с этим есть вещи, которые трудно поддаются артикуляции и пониманию. Для меня таким феноменом явилась обида, возникшая в процессе сотворчества (при написании статьи), и это слово нашлось не сразу. 

Сначала появилось ощущение отрыва от чего-то ценного и важного, и в этом пространстве отрыва я поймал мысль о том, что «я не нужен», «меня не любят».
Вслед за этим появилось ощущение, что я теряю власть, т. е. контроль над ситуацией,
далее - что внутри возникает запрет на мою потребность быть с другим, и я почувствовал страх от того, что у меня появляются ощущения сверхнужности человека и зависимости от него.

Пытаясь разобраться в своем состоянии, перебирая возможные варианты, объясняющие происходящее: переносы, контрпереносы, конфлюэнцию, ретрофлексию, профлексию и другие способы сопротивления контакту, которые могли бы участвовать в формировании этого феномена, я наткнулся на слово обида, которое наиболее подходило к возникшему переживанию.

В связи с продолжительностью практики терапевта я думал, что свободен от этого переживания и давно прошел все необходимые этапы проработки своего травматического опыта, удерживающего архаические отношения с другими людьми. И что свободен от созависимости и прочих «заморочек», которыми страдают «обычные люди» (это про мой нарциссизм). Оказалось – нет, зацепило, и это запустило процесс осознавания и попытки объяснения для себя происходящего.

Когда возникает сильное чувство – все ясно. Понятно, почему возникает отвращение, гнев, желание отомстить в ответ на отвержение и т. д. А когда это настолько минимизировано, скрыто, то, я думаю, что у многих (не только у меня) могут возникать недоумение и растерянность, связанные с неожиданностью произведенного психикой «фокуса» (выходящего за пределы формата «сознательное – бессознательное»).

Возможно, я мифологизирую и мистифицирую этот «фокус». С другой стороны, осознаю важность и универсальность обиды как феномена человеческих интеракций.

О чем сигнализирует обида?
Первые мысли, которые возникли во время коммуникации: «я не нужен», «меня не любят», связаны с детскими переживаниями, которые объясняют лишь часть феномена.
«По-взрослому» моя потребность быть с человеком оказывается не ценна для него, меня вроде бы отвергают, не отвергая.

Если это манипуляция, то это слишком тонкая манипуляция, чтобы быть удачной. Это спонтанное действие, совершаемое партнером по коммуникации, которое перечеркивает перспективы нашего взаимодействия. Как будто перекрылось мое движение навстречу или вглубь этого человека. В дальнейшем при обсуждении произошедшего между нами у него появилось ощущение стыда и чувство вины, как комплиментарный ответ на мою обиду.

Продолжительность промелькнувшего чувства заняла гораздо меньше времени, чем его обсуждение и описание, но этот самоанализ феномена помог мне осознать многие вещи, которые замылились в процессе работы и воспринимались стереотипно.

Например, я осознал, что хроническая обида на своих матерей у девушек с пищевыми расстройствами поддерживает их взаимодействие в «неконтакте», «нелюбви», «ненужности». Эти взаимодействия переполнены избыточным контролем со стороны мамы над потребностями, желаниями и действиями дочери, мало этого, и процессами, происходящими в теле.

Поскольку эта форма взаимодействия трудно укладывается в голове у мамы и у дочери, дочь телесно реагирует на контроль и нетерпимость матери отвращением и рвотой. Нередко обида и отвращение перерастают в ненависть и гнев и по отношению к себе, и по отношению к своему телу, каким его видят близкие. Избыток этого гнева выплескивается также на самих близких. Невыносимость архаической связи (дочь-мать) парадоксальна, потому что ее невозможно разорвать.

Обида пропитывает обеих участниц этого разрушительного процесса, создавая путаницу в том, кто большая жертва.
С одной стороны, жертва – дочь, потому что отдает себя во власть и контроль матери и пытается изменить свое тело.
С другой стороны, жертва – мать, потому что не может равнодушно видеть, как растворяется «материальное» дочери.

Обе жертвуют собой для поддержания благополучия друг друга, оставаясь в «неконтакте», «нелюбви», «ненужности», во взаимном отвержении, гневе, отвращении... Пара демонстрирует и проявляет власть друг над другом возможными для себя способами, и эта необъявленная война не допускает перемирия. Спасение может быть только в окончательном разрыве, но это достигается с трудом.

Сложно прекратить взаимное уничтожение, жертвуя собой и обижаясь на то, что эта жертва не принимается. Акт жертвы и «дарения себя» без адекватного ответа (без подтверждения любви, нужности, ценности) может быть бесконечным.

Получается, что обида является своеобразным индикатором разрыва в ткани отношений и самой жизни. Она открывается нам универсальным феноменом для большинства пар (независимо от того, кто в эту пару входит). Она сигнализирует о потребности быть рядом и одновременно о не изживаемой потребности быть свободным внутри этой связи.